Последние добавленные статьи
Неблагонадежный и невыездной архитектор Леонид Баталов: за отказ вступить в КПСС расплата была жесткой
-
14.02.2018 г.
Автор: Елена Мацейко Почему в списках, выдвинутых на Ленинскую премию авторов Останкинской телебашни, не оказалось главного архитектора Спроси сейчас обычного человека, неспециалиста, кто автор уникальной постройки советской поры –
Автор: Елена Мацейко
Почему в списках, выдвинутых на Ленинскую премию авторов Останкинской телебашни, не оказалось главного архитектора
Спроси сейчас обычного человека, неспециалиста, кто автор уникальной постройки советской поры – Останкинской телебашни – пожалуй, и не ответит. Между тем, замечательный советский архитектор Леонид Ильич Баталов, плодотворно работавший на протяжении шести десятилетий 20 века, оставил после себя множество ярких, запоминающихся построек. В их числе и самая высокая на момент постройки телебашня в Останкино.
Но так случилось, что титулами жизнь талантливого архитектора не баловала. По иронии судьбы, фамилия Леонида Баталова не была внесена в окончательный список награжденных Ленинской премией за проект Останкинской телебашни, хотя он был одним из трех главных авторов этого сооружения. До сих пор нет его имени и на памятной табличке, которая укреплена на здании Останкинского телецентра, также спроектированного Леонидом Баталовым.
Почему так случилось? Об этом мы беседуем с сыном Леонида Ильича, историком архитектуры, заместителем директора музеев Кремля по науке Андреем Леонидовичем БАТАЛОВЫМ.
Отец хотел, чтобы я стал скульптором
- Андрей Леонидович, ваши самые ранние воспоминания об отце? Хотел ли отец, чтобы вы пошли по его стопам, стали архитектором: тренировал ли он ваше «пространственное мышление»?
- Самые первые ощущения от отца связаны с самым ранним возрастом, когда он мне давал в руки краски, разворачивал огромные рулоны старых обоев, которые в каждой семье хранятся на антресолях, и я с упоением рисовал на оборотной стороне этих обоев.
Другие воспоминания, связанные с отцом – это уже то время, когда мне было лет пять…Дело в том, что мой отец очень хотел, чтобы я стал скульптором. Он много работал со скульпторами, помогал им с проектами памятников. Эта профессия его очень интересовала. Он и сам неплохо лепил.
Помню, как отец сделал мне крутящийся скульптурный станок.
…Я просыпался очень рано. И начинал лепить. Моя мастерская располагалась на подоконнике. Я смотрел на Валовую улицу. Через нее на дальнее Замоскворечье. Район вокруг Дубининской улицы. Мне казалось, что там живут очень счастливые люди. Там были небольшие красно-кирпичные дома с дешевыми квартирами для рабочих, утыканные антеннами.
Позже отец меня брал в мастерские скульпторов. Он долгое время дружил со скульптором Матвеем Листопадом, к которому частенько приходил в гости. У того была огромная мастерская с маленькой каморкой на антресолях, где они с отцом обсуждали свои профессиональные проблемы. А мне давали скульптурный пластилин или глину, и я работал.
Скульптором я, в итоге, не стал. Господь Бог определил мне другой путь. Когда настал момент выбирать жизненную дорогу, я поступил в МАРХИ – Московский архитектурный институт и окончил его по специальности «теория и история архитектуры».
Отцу помогло то, что их по настоящему учили «ордеру»
- Леонид Баталов начинал свою карьеру в 20-х годах прошлого века, в то время, когда в архитектуре зарождалось совершенно новое направление – конструктивизм. А работать ему пришлось уже в иное время – в эпоху сталинского неоклассицизма…
- Отец, как, кстати, и большинство его коллег, очень переживал этот откат назад. Он считал трагедией то, что естественный ход развития архитектуры был прерван на многие десятилетия!
- Возвращение к неоклассицизму для Леонида Ильича было сложным? Он как-то пересиливал себя?
- Архитектор должен уметь выживать в любых условиях. И искать пути реализации своего творческого кредо.
И когда начался поворот к неоклассицизму, отец, надо сказать, достаточно удачно в этих рамках работал. В Казани, например, во время войны он спроектировал несколько объектов с использованием татарских национальных мотивов. В довоенные годы построил Дворец пионеров в Запорожье. Словом, работал в разных уголках нашей большой страны.
Знаете, это поколение, поколение, к которому принадлежал мой отец, их по-настоящему учили ордерной системе. Отец получал образование в Академии художеств, но после перевода архитектурного факультета в Ленинградский институт инженеров коммунального хозяйства (бывший Институт гражданских инженеров) закончил образование уже в этом учебном заведении.
Перед войной открылось новое учебное заведение послевузовского образования, где должны были учиться самые талантливые архитекторы, и, как говорится, доводить свою квалификацию до высочайшего уровня – Институт аспирантуры Академии архитектуры СССР. Отец поступил туда в середине 1930-х годов. И конечно, этот институт выпускал людей с совершенно другим уровнем архитектурной квалификации и эрудиции, и, главное, с очень хорошим классическим архитектурным образованием.
В итоге, никому себя очень уж «пересиливать» не пришлось. Люди понимали, где они живут. И осознавали, что ничего другого быть не может. Творить можно было только вот в этих заданных рамках.
Кстати, старейшие архитекторы - такие как Щуко, Гольц -прекрасно себя чувствовали в новых реалиях. Они после 35-го года создавали настоящие шедевры. Папа, правда, принадлежал к более молодому поколению зодчих. И думаю, ему хотелось более современных форм и решений.
…После войны, как и многие архитекторы, папа уехал восстанавливать разрушенные столицы союзных республик. Его направили в Минск. И там он построил несколько домов, которые, насколько я знаю, сегодня приняты на государственную охрану. И везде было необходимо работать в неоклассическом стиле.
К сожалению, ряд его значительных проектов – а отец проектировал в содружестве с известным архитектором советской поры Каро Алабяном - не были реализованы. Например, их с Алабяном общий проект - высотное здание Гидропроекта на развилке Ленинградского и Волоколамского проспектов. Это было удивительное по легкости и лиричности сооружение.
Но тут уже время сыграло злую шутку с самой неоклассикой, которая была монополисткой на архитектурном рынке долгие годы. Здание в лучших традициях сталинского неоклассицизма попало под хрущевское постановление об архитектурных излишествах. И его не стали строить.
Архитектура в 50-х годах оказалась самым несчастным видом искусства
- Что отец говорил о сложностях работы архитектора, в целом? Что его не устраивало в тогдашних архитектурно-строительных реалиях? Ведь были, наверное, какие-то разговоры на кухне. Папа делился своими переживаниями с членами семьи…
- Как очень мужественный и сильный человек, он все отрицательные эмоции оставлял за порогом квартиры. Никогда не вносил в дом негатив, которого было очень много. Архитектура на тот момент была самым несчастным видом искусства: из-за хрущевского указа (то самое хрущевское постановление о борьбе с архитектурными излишествами – прим. авт.). Сначала случился неоправданный поворот от авангарда к неоклассицизму, а потом произошло обратное движение: от неоклассицизма к модернизм, но, увы, модернизму, скованному по рукам и ногам типовым строительством.
И в первую очередь это убило «способность маневра» у строителей, которые из искусников превратились в некое приложение к домостроительному комбинату. В редких случаях выпускались новые панели – и только к уникальным проектам. Вот это и убивало архитектуру.
- Но, как я понимаю, Леониду Ильичу повезло. Он выиграл конкурс на строительство уникального сооружения – Останкинской башни?
- Да, моему отцу повезло. «Типовая» архитектура задела его только краем. К счастью, 50-е годы были не только засильем «типового», но и началом поворота к авангарду.
Все-таки нужно отдать должное хрущевской оттепели. Именно при Хрущеве, уже в 50-х годах, стало возможным вернуться к тем находкам, которые были сделаны пионерами конструктивизма в архитектуре конца 20-х, начала 30-х годов.
То, что сейчас называется советским модернизмом, я бы назвал как раз постконструктивизмом. Замечательные, талантливые архитекторы вернулись к тому, чему их учили в архитектурных учебных заведениях в 20-е годы.
- Итак, Леонид Баталов с архитектором Дмитрием Бурдиным, с которым они дружили еще со студенческой скамьи, получают заказ на Останкинскую телебашню. Получают они его вместе с выдающимся инженером Николаем Никитиным…
- И приступают к проектированию. И понимают, что для страны и для мира это проект века. И дальше, у человека сегодняшнего возникает только одно слово – «конструкция». А эта башня, в отличии даже от Шуховской, это, в первую очередь, архитектурное сооружение.
Хорошо известна фраза Никитина, которую цитирует автор книги «Покоренная высота» о строительстве Останкинской башни: «Пришел Никитин и сказал: “Я рассчитал торшер”». Правильно, талантливый инженер Никитин рассчитал конструктив. Но архитектурный образ башни придумали мой отец и Дмитрий Бурдин. Сегодня это архитектурная доминанта города.
Но поскольку обычный человек мало понимает, для чего нужен архитектор, если возводится, например, памятник или мост, или телевышка, то ему и кажется, что архитектор здесь не нужен. А нужен только инженер.
Никитин корректировал свой конструктивный замысел в соответствии с архитектурным образом. А не наоборот. И количество опор, и линии конструктива менялись в зависимости от этого образа. То есть, был заказ создать не просто инженерную мачту, а архитектурное сооружение.
Глубоко запрятал обиду и продолжал работать
- …То есть лилия, форма лилии, приснилась не Николаю Никитину, как гласит молва, а Леониду Баталову?
- Я не думаю, что кому-то она приснилась. Это все легенда, народный миф. Никому ничего не снилось. Я все-таки склоняюсь к истории с «торшером», который был в определенной степени символом хрущевского быта. Все было на инженерном уровне подчинено идее устойчивости. Все красивое и художественно выраженное произошло уже на столе архитектора.
…Вообще, надо сказать, что отец восхищался талантом Никитина. Хотя в нужный момент тот его не защитил. Советские люди вообще обладали каким-то своеобразным представлением о чести.
Дело в том, что мой отец никогда не был членом партии. Хуже он относился только к работникам профсоюзов, считая, что в освобожденные профсоюзные органы идут самые бездарные люди, которые не смогли пригодиться даже у коммунистов.
Но ему в какой-то момент поставили жесткое условие: он должен вступить в партию. И отец, как человек достаточно смелый и в определенной степени безрассудный, это пообещал, решив, что он обманет всю эту партийную камарилью.
На самом деле ни в какую партию он вступать не собирался. Видимо, мой отец мало осознавал, что ему может грозить. После того как он выжил в годы Гражданской войны, потеряв родителей, оставшись сиротой в шесть лет, чуть сам не став жертвой страшного голода в Поволжье, все остальное ему казалось не очень серьезным.
- Расплата была жесткой?
- Можно сказать и так. После завершения строительства Останкинской башни авторский коллектив проекта был выдвинут на Ленинскую премию. То есть, как, в принципе, это происходит? Сначала в газетах публикуются фамилии соискателей. Затем работает комитет по Ленинским премиям. И затем публикуется окончательный список тех, кого представили.
И вот выходит окончательная публикация, и там…нет главного автора. В список не был внесен создатель архитектурного образа башни! Его всегда считали неблагонадежным. В разных ситуациях «обходили». В какой-то момент он был даже невыездным.
- Как он все это пережил? То есть, человек понимал, что он создал нечто необыкновенное, уникальное, а в итоге не было названо даже его имя…
- Не могу сказать, что он был наивным. Но каждый из нас верит в чудо, в человеческую порядочность. Он считал, что Дмитрий Бурдин и Николай Никитин должны поставить условие, что они без Леонида Баталова не возьмут эту премию. Откажутся.
Никто из них не отказался. Друзья отца писали в Союз архитекторов, в правительство. Писали на имя Брежнева. Но все письма возвращались в комитет по Ленинским премиям. А оттуда отвечали: «…комитет не сомневается, что Леонид Ильич Баталов является одним из авторов Останкинской башни». Какова казуистика!
После этого через несколько лет отец построил Общесоюзный Останкинский телецентр, который сейчас стоит рядом с башней, и составляет с ней единый ансамбль.
- То есть, обиду запрятал куда-то глубоко и продолжал работать…
- Можно сказать и так. Но, конечно, все вышеописанные события не прошли для отца бесследно.
Во-первых, он поссорился с Бурдиным, который в тот момент уже занимал должность заместителя главного архитектора города Москвы.
Когда поступил заказ на телецентр отец, памятуя о том, что произошло с башней, отказался его делить с Бурдиным. Была организована чудовищная травля отца, это я помню очень хорошо. Его хотели снять, потому что его ближайшие ученики, его бригадиры (отец работал руководителем мастерской в Моспроекте-1), науськанные кем-то, написали письмо на имя тогдашнего председателя Моссовета о том, что отец зажимает молодых. И отца начали «есть», как выражались в то время.
Его должны были снять. Но его не сняли. «Съесть» его не смогли – не по зубам оказался. Сила и крепость отца всегда была в том, что он не жил обидами. Он всегда «отпускал» прошлое и шел дальше. Так любой человек делает. И я это делаю. Обида – для слабых духом. А если ты претендуешь на то, чтобы быть сильным, ты должен стискивать зубы и идти дальше.
Последним ударом стал олимпийский телецентр
- Быть неблагонадежным в советской действительности было непросто…
- Да уж. Отец построил еще много разных сооружений. Но последний удар ему был нанесен с Олимпийским телецентром. Как я уже сказал, у него вообще не складывались отношения с высшим начальством, потому что его считали неблагонадежным и нелояльным.
Отец и его команда сделали замечательнейший проект. Потрясающий. Это был полукруглый телецентр, который замыкал ансамбль из башни и Общесоюзного телецентра.
Они делали его с большим энтузиазмом. Это настолько отличалось от той серости, которая тогда штамповалась повсюду, что все инженеры, все строители были страшно воодушевлены.
Проект должен был защищаться у главного архитектора. И этот проект зарубили. Мотивировав это тем, что он настолько сложен в исполнении, что его не успеют воплотить к Олимпиаде.
И это был сильнейший удар для отца. Думаю, что его последующая болезнь была связана с этим.
Ему пришлось быстро изменить проект уже готового телецентра. Единственное, что можно было сделать, это римская лестница, которая пронизывала все здание – от входа и до конца. Кто-то из критиков очень возвышенно написал об этом проекте, но это все равно был уже не тот проект.
В 80-е в архитектуре наступило затишье
- Какой период отец считал наиболее «застойным» в профессиональном плане?
- Скорее всего, это время после Олимпиады-80, когда начался период «затишья» для архитектуры. Потому что все деньги на строительство в стране были израсходованы. Шла война в Афганистане.
Правда, у отца оставалось несколько проектов, которые он делал достаточно увлеченно, такие, например, как административное здание фирмы «Мелодия». Ему удалось создать очень эмоциональный образ мелодии. Правда, здание не было построено, потому что на тот момент все городское строительство сворачивалось.
И последнее, что он делал, это маленький клуб завода «Знамя труда». Его директор в течение многих лет звонил папе и интересовался, почему же строительство не продолжается. Он считал, что в задержках виноват архитектор, хотя отец не имел к этому никакого отношения. Тогда в стране все встало. Денег на стройку не выделяли. Остов этого здания какое-то время стоял рядом с Чапаевским парком. Сегодня на его месте построено безобразное высотное здание.
- Читала, что даже будучи смертельно больным, Леонид Баталов продолжал работать
- Это так. Более того, он продолжал участвовать в конкурсах.
Помню, он лежал в одноместной палате, в этом страшном здании на Каширке – сначала у него случился инсульт, потом началась онкология – и делал конкурсные задания.
Вдобавок, писал трактат о том, почему в Москве не надо строить здания с лоджиями, а нужно строить здания с эркерами. Лоджия, как он считал, в нашем климате абсолютно бессмысленна – все равно все ее стеклят. Надо вернуться к старому доходному строительству, которое было в 40-е, 50-е годы, когда сроились здания с эркерами.
- И все-таки звание "Заслуженный архитектор РСФР", две Государственные премии отец получил?
- Да, за здание Олимпийского телецентра (Государственная премия СССР) и здание алмазной фабрики «Кристалл», над которым работал совместно с архитектором Каро Шехояном, который работал у него в мастерской. Они тогда получили Государственную премию РСФСР. Но если бы отцу были присуждены премии за все выдающиеся объекты, которые он спроектировал, премий, конечно, было бы гораздо больше.
Просто за ним всю жизнь шла эта аура неблагонадежности, неподконтрольности режиму…
После той травли, которая была устроена отцу, после того, как его ближайшие коллеги спокойно смотрели, как отца лишали Ленинской премии, зная, кто на самом деле создал башню – его дороги с прежними друзьями, и, в частности, с Дмитрием Бурдиным, разошлись.
- Считал ли Леонид Ильич Останкинскую башню лучшим своим произведением? Или его любимой работой была какая-то другая постройка?
- Архитектор никогда не смотрит назад, он смотрит вперед. Надеясь создать при жизни что-то еще. Отцу, например, очень нравился его Общесоюзный телецентр, так как он был задуман изначально. Совершенно недооцененное здание. Хотя он есть в книгах по истории архитектуры этого периода и в том числе в 12 томе Всеобщей истории архитектуры. Но поставить Останкинскую телебашню и этот телецентр на государственную охрану до сих пор не получается.
- Чем Леонид Ильич вдохновлялся? Природой, встречами, путешествиями?
- Он, прежде всего, вдохновлялся жизнью. Умел ее ценить. Потому что в детстве, пройдя через беспризорщину и детские дома, на себе испытал, как легко эту жизнь можно потерять. Наверное, он был одним из самых жизнерадостных людей, которых я только знал.
Знаете, в какой-то момент он вернулся к тому, чем занимался в молодости – к акварели. Где бы он ни был, в Сванетии, в Риге, в Грузии или на Селигере, он везде возил с собой огромные склейки, а возвращался буквально с пачками готовых акварельных работ.
Утром, когда все еще спали, а солнце самое нежное, он уходил на пленэр и писал.
Да, он любил жизнь. Любил баню. Хороший стол. Любил компании. Любил красивых женщин. Словом, любил все то, что любит настоящий русский человек. Ему нравилось путешествовать. Из него буквально выплескивалась жизнерадостность, не задавленная советской серятиной.
- У него было много друзей?
- В юности и зрелости это были архитекторы, художники и скульпторы, с которыми он вместе работал. В более преклонном возрасте это были общие с матерью друзья, юристы, врачи, которые дружили с моими родителями на протяжении многих лет. И, в отличие от друзей-архитекторов, они себя отлично проявили, когда отец уже смертельно заболел.
Знаете, когда ты уезжаешь с «ярмарки тщеславия», ты как бы умираешь для своего прежнего окружения. Когда люди видят, что ты уходишь от дел, тебя забывают. Ты нужен тогда, когда ты актуален, когда ты председатель, руководитель или директор чего-то. Когда ты не у дел, вокруг тебя образуется пустота из твоих профессиональных товарищей. Но, к счастью, остаются истинные друзья.
- Расскажите, пожалуйста, о себе. В какой момент вы увлеклись историей архитектуры, древнерусским искусством?
- Всегда, еще со школы, интересовался историей. Кроме того, походы с отцом по монастырям и храмам – а мы с ним очень часто отправлялись на такие экскурсии - сформировали во мне не только религиозное чувство, но и любовь к древнейшему периоду русского искусства. Тем более, что существовали пять томов «Истории русского искусства» под редакцией И.Э.Грабаря в издании Кнебеля, многочисленные увражи, выпущенные Академией архитектуры.
Все это постепенно зародило во мне желание быть не архитектором, а историком архитектуры. Я поступил в архитектурный институт, где учился у выдающихся архитекторов, таких как М.А.Туркус и М.О.Барщ. Само общение с ними было подарком. Историю архитектуру преподавали замечательные профессора Юлий Савицкий, Николай Былинкин. В конце концов, мне разрешили в качестве эксперимента делать историко-архитектурный диплом.
Часто вместо лекций по инженерным дисциплинам я сидел в фондах музея архитектуры Донского монастыря. Работал в исторической библиотеке. Ну а потом я всего себя посвятил этой профессии. После окончания меня распределили в Институт теории и истории архитектуры, где я и проработал немало лет.
- Над чем сейчас работаете в качестве заместителя генерального директора Музеев Кремля?
- Сейчас я, как зам генерального директора по научной работе, курирую реставрацию, музеефикацию и научную деятельность всего музея. Занимаюсь двумя новыми музеями: музеем на Красной площади и музеем археологии.
Для новой музейной экспозиции, по распоряжению Президента, нам были отданы Средние торговые ряды. Проект нового музея разрабатывает талантливейший архитектор Юрий Григорян.
- Каковы особенности организации современного музейного пространства? Музеи Кремля, они в тренде или следуют прежним традициям?
- Мы находимся в исторических зданиях. Наш музей создан в 1806 году указом императора Александра I, это один из древнейших музеев. Но тот проект, который сейчас будет осуществляться, открывает новые возможности экспонирования самой важной коллекции нашей страны.
Все, что я делал и делаю, я пытаюсь соразмерять с тем, что об этом сказал бы и как бы это оценил отец. Он для меня остается авторитетом и в нравственном, и в профессиональном смысле.
Беседу вела Елена МАЦЕЙКО
